Между  этими  двумя  лицами во

			
			
			царилось  напряженное молчание;  затем  в
наступившей тишине послышались медленные и размеренные  шаги, приближающиеся
к комнате. Вскоре в полумраке коридора  обозначилась человеческая фигура,  и
молодой лейтенант, с которым мы уже  познакомились,  остановился  на пороге,
ожидая приказаний барона.
     -  Войдите, милый Джон, -  заговорил лорд Винтер. -  Войдите и закройте
дверь.
     Офицер вошел.
     - А теперь, - продолжал барон, - посмотрите на эту женщину. Она молода,
она  красива,  она обладает всеми земными чарами. И  что  же!  Это чудовище,
которому всего двадцать пять лет, совершило столько преступлений, сколько вы
не насчитаете и за год в архивах наших судов. Голос располагает в ее пользу,
красота служит  приманкой для жертвы, тело  платит то, что она обещает, -  в
этом надо отдать ей справедливость. Она  попытается обольстить  вас,  а быть
может, даже и  убить.  Я извлек вас из нищеты, я  дал вам  чин лейтенанта, я
однажды  спас вам жизнь - вы помните, при каких обстоятельствах. Я не только
ваш покровитель, но и друг;  не только благодетель,  но и отец.  Эта женщина
вернулась  в Англию, чтобы устроить покушение на мою жизнь. Я держу эту змею
в своих руках, и вот я позвал вас и прошу: друг мой Фельтон, Джон, дитя мое,
оберегай меня и в особенности сам берегись этой женщины! Поклянись спасением
твоей души сохранить ее для той кары, которую она заслужила! Джон Фельтон, я
полагаюсь на твое слово! Джон Фельтон, я верю в твою честность!
     -  Милорд, - ответил  молодой офицер, вкладывая  в  брошенный на миледи
взгляд всю ненависть, какую только он мог найти в  своем  сердце,  - милорд,
клянусь вам, все будет сделано так, как вы того желаете!
     Миледи  перенесла  этот взгляд  с видом безропотной жертвы;  невозможно
представить себе  выражение  более  покорное  и кроткое, чем то, какое  было
написано  на  ее  прекрасном  лице. Сам лорд  Винтер  с трудом  узнал в  ней
тигрицу, с которой он за минуту перед тем готовился вступить в борьбу.
     -  Она не  должна  выходить из этой комнаты, слышите, Джон? - продолжал
лорд  Винтер.  -  Она  ни  с  кем   не   должна  переписываться,  не  должна
разговаривать ни с кем, кроме вас, если вы окажете честь говорить с ней.
     - Я поклялся, милорд, этого достаточно.
     - А теперь, сударыня, постарайтесь примириться с богом, ибо людской суд
над вами свершился.
     Миледи поникла головой, точно подавленная этим приговором.
     Лорд  Винтер движением руки  пригласил за  собой  Фельтона и  вышел  из
комнаты. Фельтон пошел вслед за ним и запер дверь.
     Мгновение спустя в коридоре  раздались  тяжелые  шаги  солдата  морской
пехоты, стоявшего на карауле с секирой за поясом и с мушкетом в руках.
     Миледи несколько минут оставалась все в том же положении, думая, что за
ней наблюдают сквозь замочную скважину, потом она медленно подняла голову, и
лицо ее вновь приняло устрашающее выражение угрозы и вызова. Она подбежала к
двери и прислушалась,  затем взглянула в окно,  отошла от него, опустилась в
огромное кресло и задумалась.
      XXI. ОФИЦЕР
     Тем  временем кардинал ждал известий  из Англии, но никаких известий не
приходило, кроме неприятных и угрожающих.
     Хотя  Ла Рошель  была  в  лесном  кольце, хотя  успех  осады  благодаря
принятым мерам, и  в  особенности благодаря дамбе,  препятствовавшей  лодкам
проникать  в  осажденный город,  казался  несомненным, тем не  менее блокада
могла тянуться еще долго,  к великому позору  для войск  короля и к большому
неудовольствию  кардинала,  которому, правда, не  надо было  больше  ссорить
Людовика  XIII с Анной Австрийской, ибо  это было уже сделано, по предстояло
мирить г-на де Бассомпьера, поссорившегося с герцогом Ангулемским.
     Что  же  касается  брата короля,  то он только  начал  осаду,  а заботу
окончить ее предоставил кардиналу.
     Город,  несмотря  на  чрезвычайную стойкость своего  мэра,  хотел  было
сдаться  и  потому  сделал  попытку поднять  бунт,  но  мэр  велел  повесить
бунтовщиков. Эта расправа успокоила самые горячие головы, и они решили лучше
дать уморить себя голодом: такая гибель казалась им все же более медленной и
менее верной, чем смерть на виселице.
     Осаждающие время от времени хватали гонцов, которых ларошельцы посылали
к Бекингэму, или  шпионов, посылаемых Бекингэмом к ларошельцам. И в том и  в
другом случае суд был короток, кардинал произносил  одно-единственное слово:
"Повесить!" Приглашали короля смотреть казнь. Король приходил вялой походкой
и   становился  на  удобное   место,  чтобы  видеть  процедуру  во  всех  ее
подробностях. Это  не мешало  ему сильно скучать и  каждую минуту говорить о
своем  возвращении  в  Париж,  но  это  все-таки  слегка  развлекало  его  и
заставляло более  терпеливо сносить обиду,  так что, если бы не  гонцы и  не
шпионы, его высокопреосвященство, несмотря  на  всю  свою изобретательность,
оказался бы в очень затруднительном положении.
     Однако время шло,  а ларошельцы не сдавались. Последний гонец, которого
поймали осаждающие,  вез письмо Бекингэму. В письме сообщалось,  правда, что
город доведен до  последней крайности, но в нем не говорилось  в заключение:
"Если ваша помощь не подоспеет в течение двух недель,  мы сдадимся", а  было
просто сказано: "Если ваша помощь не подоспеет в течение  двух недель,  то к
тому времени, когда она явится, мы все умрем с голоду".
     Итак, ларошельцы возлагали надежды только на Бекингэма. Бекингэм был их
мессией. Было  очевидно, что, если бы им стало  доподлинно  известно, что на
Бекингэма  рассчитывать больше  нечего, они потеряли бы вместе  с надеждой и
мужество.
     Поэтому кардинал с большим  нетерпением ждал из Англии известий о  том,
что Бекингэм не прибудет под ЛаРошель.
     Вопрос   о  том,  чтобы  взять  город  приступом,  часто  обсуждался  в
королевском совете,  но ею всегда  отклоняли: во-первых, Ла-Рошель  казалась
неприступной, а во-вторых, кардинал, что бы  он ни говорил, отлично понимал,
что такое  кровопролитие,  когда  французам  пришлось  бы  сражаться  против
французов же, явилось бы в  политике возвращением на шестьдесят лет назад, а
кардинал был  для своего времени человеком передовым, как теперь выражаются.
В самом деле, разгром Ла-Рошели и убийство трех или четырех тысяч гугенотов,
которые скорее дали бы себя убить, чем согласились сдаться, слишком походили
бы в 1628 году на Варфоломеевскую  ночь 1572 года (*71); да и,  наконец, это
крайнее средство, к  которому сам  король, как ревностный католик, отнюдь не
высказывал   отвращения,   неизменно  отвергалось   осаждающими  генералами,
выдвигавшими  следующий  довод:  Ла-Рошель  нельзя взять  иначе, как  только
голодом.
     Кардинал не мог отогнать  от себя невольный страх, который  внушала ему
его страшная посланница: и  он тоже подметил странные свойства этой женщины,
казавшейся то змеей, то  львицей. Не изменила ли  она  ему? Не умерла ли? Во
всяком  случае, он  достаточно хорошо изучил ее и  знал, что, независимо  от
того, действовала ли она в  его пользу  или против него, была ли ему  другом
или недругом, она не оставалась в бездействии, если только ее не вынуждали к
этому  большие  препятствия. Но откуда было  возникнуть таким  препятствиям?
Этого-то кардинал и но мог знать. ..далее 

Другое творчество Александра Дюма