И  он  вскочил в седло  с прис

			
			
			ущим ему изяществом  и легкостью.  Однако
после  нескольких  вольтов  и   курбетов  благородного   животного  наездник
почувствовал такую невыносимую боль, что побледнел и покачнулся. Д'Артаньян,
который,  предвидя это, не спускал с него глаз, бросился к нему, подхватил и
отвел его в комнату.
     -  Вот что,  любезный Арамис, -  сказал он,  - полечитесь,  я  поеду на
поиски Атоса один.
     - Вы просто вылиты из бронзы! - ответил Арамис.
     - Нет,  мне везет, вот и все!.. Но  скажите, как вы будете жить тут без
меня? Никаких рассуждений о перстах и благословениях, а?
     Арамис улыбнулся.
     - Я буду писать стихи, - сказал он.
     - Да, да, стихи,  надушенные  такими  же духами,  как  записка служанки
госпожи де Шеврез. Научите Базена  правилам стихосложения, это  утешит  его.
Что  касается  лошади, то  ездите  на ней понемногу каждый день - это  снова
приучит вас к седлу.
     - О, на этот счет не беспокойтесь! - сказал Арамис. - К  вашему приезду
я буду готов сопровождать вас.
     Они простились,  и  десять минут  спустя  д'Артаньян уже  ехал рысью по
дороге в Амьен, предварительно поручив Арамиса заботам Базена и хозяйки.
     В каком состоянии он найдет Атоса, да и вообще найдет ли он его?
     Положение, в котором Д'Артаньян его оставил,  было  критическим; вполне
могло  случиться,  что  Атос  погиб.  Эта мысль  опечалила  д'Артаньяна;  он
несколько раз вздохнул и дал себе клятву мстить.
     Из всех друзей д'Артаньяна Атос был самым старшим, а потому  должен был
быть  наименее близким ему по своим  вкусам и  склонностям. И  тем  не менее
Д'Артаньян отдавал  ему  явное  предпочтение перед остальными.  Благородная,
изысканная внешность  Атоса,  вспышки душевного  величия,  порой  освещавшие
тень,  в которой  он обычно  держался, неизменно  ровное  расположение духа,
делавшее его  общество приятнейшим  в  мире,  его язвительная веселость, его
храбрость, которую можно было бы назвать  слепой, если  бы  она  не являлась
следствием  редчайшего   хладнокровия,  -  все   эти   качества  вызывали  у
д'Артаньяна больше чем  уважение,  больше  чем  дружеское расположение:  они
вызывали у него восхищение.
     В  самом  деле, даже находясь  рядом  с  г-ном де  Тревилем,  изящным и
благородным придворным, Атос, когда был в ударе, мог с успехом выдержать это
сравнение; он был среднего роста, но  так строен и так хорошо сложен, что не
раз, борясь  с Портосом,  побеждал этого  гиганта, физическая  сила которого
успела войти  в  пословицу  среди мушкетеров;  лицо  его,  с  проницательным
взглядом, прямым носом, подбородком,  как у  Брута (*49),  носило неуловимый
отпечаток  властности и приветливости,  а руки, на которые сам он не обращал
никакого внимания, приводили в отчаяние  Арамиса,  постоянно ухаживавшего за
своими с помощью большого  количества миндального мыла и благовонного масла;
звук  его голоса был глубокий и  в  то  же время мелодичный. Но что в Атосе,
который  всегда  старался   быть   незаметным   и  незначительным,  казалось
совершенно непостижимым - это его  знание  света и обычаев самого блестящего
общества,  те следы хорошего воспитания, которые невольно сквозили  в каждом
его поступке.
     Шла ли  речь  об  обеде,  Атос  устраивал  его  лучше любого  светского
человека, сажая  каждого  гостя на подобающее  ему  место в  соответствии  с
положением,  созданным  ему  его  предками  или  им самим.  Шла  ли  речь  о
геральдике, Атос знал все дворянские фамилии  королевства, их генеалогию, их
семейные связи, их  гербы и происхождение их гербов. В этикете не было такой
мелочи, которая была бы  ему незнакома;  он знал, какими  правами пользуются
крупные землевладельцы, он был чрезвычайно сведущ в псовой и соколиной охоте
и  однажды  в  разговоре  об  этом великом  искусстве  удивил  самого короля
Людовика XIII, который, однако, слыл знатоком его.
     Как  все знатные вельможи того времени, он превосходно фехтовал и ездил
верхом. Мало того, его  образование  было  столь  разносторонне,  даже  и  в
области схоластических  наук, редко изучавшихся дворянами в ту эпоху, что он
только  улыбался,  слыша  латинские выражения,  которыми  щеголял  Арамис  и
которые  якобы  понимал  Портос;  два  или три  раза, когда  Арамис допускал
какую-нибудь  грамматическую  ошибку,  ему  случалось  даже,  к  величайшему
удивлению друзей,  поставить  глагол в нужное  время,  а  существительное  в
нужный падеж. Наконец, честность его  была  безукоризненна, и это в тот век,
когда  военные так легко входили в сделку с верой и совестью, любовники -  с
суровой щепетильностью, свойственной  нашему времени, а бедняки - с  седьмой
заповедью господней (*50). Словом, Атос был человек весьма необыкновенный.
     И  между  тем  можно  было заметить,  что  эта утонченная  натура,  это
прекрасное  существо,  этот изысканный  ум постепенно оказывался  во  власти
обыденности, подобно тому как  старики  незаметно  впадают  в  физическое  и
нравственное бессилие. В дурные часы Атоса - а  эти часы случались нередко -
все  светлое, что было в  нем,  потухало, и его  блестящие черты скрывались,
словно окутанные глубоким мраком.
     Полубог  исчезал,  едва  оставался  человек. Опустив голову,  с  трудом
выговаривая отдельные фразы, Атос  долгими часами смотрел угасшим взором  то
на бутылку  и стакан, то  на  Гримо, который привык повиноваться каждому его
знаку и, читая в безжизненном взгляде своего господина малейшие его желания,
немедленно исполнял  их. Если сборище четырех  друзей  происходило в одну из
таких минут, то два-три слова,  произнесенные с величайшим усилием, - такова
была доля Атоса в общей беседе. Зато он один пил за четверых, и это никак не
отражалось  на  нем, - разве  только  он  хмурил  брови  да  становился  еще
грустнее, чем обычно.
     Д'Артаньяну, чей пытливый и приницательный  ум  нам хорошо известен, не
удавалось  пока, несмотря на все  желание,  удовлетворить  свое любопытство:
найти какую-либо причину этой глубокой апатии или подметить сопутствующие ей
обстоятельства.  Атос никогда не  получал писем, Атос никогда не совершал ни
одного поступка, который бы не был известен всем его друзьям.
     Нельзя  было  сказать,  чтобы  эту грусть  вызывало  в  нем  вино, ибо,
напротив, он и пил  лишь  для  того,  чтобы побороть  свою  грусть, хотя это
лекарство делало  ее, как мы уже говорили,  еще более глубокой.  Нельзя было
также приписать эти приступы тоски игре, ибо, в отличие от  Портоса, который
песней или  руганью сопровождал любую  превратность судьбы, Атос, выигрывая,
оставался  столь  же бесстрастным, как и тогда,  когда  проигрывал. Однажды,
сидя в кругу мушкетеров, он выиграл в один  вечер тысячу  пистолей, проиграл
их вместе с шитой золотом праздничной перевязью, отыграл  все  это и еще сто
луидоров,  -  и его  красивые  черные  брови  ни  разу не дрогнули, руки  не
потеряли своего перламутрового оттенка, беседа, бывшая приятной в тот вечер,
не перестала быть спокойной и столь же приятной.
     Тень на его лице не объяснялась  также и  влиянием атмосферных осадков,
как это бывает у наших соседей - англичан, ибо эта грусть становилась обычно
еще сильнее в лучшее время года: июнь и  июль были  самыми тяжелыми месяцами
для Атоса.
     В настоящем у него не было горестей, и он пожимал  плечами, когда с ним
говорили о будущем;  следовательно, причина его грусти скрывалась в прошлом,
судя по неясным слухам, дошедшим до д'Артаньяна.
     Оттенок таинственности, окутывавшей  Атоса, делал еще  более интересным
этого человека, которого даже в минуты  полного опьянения ни разу  не выдали
ни глаза, ни язык, несмотря на всю тонкость задаваемых ему вопросов.
     -  Увы!  - думал вслух д'Артаньян. -  Быть  может,  сейчас  бедный Атос
мертв, и в этом виноват я. Ведь только ради меня он впутался в  эту историю,
не зная ни начала ее, ни конца и не надеясь  извлечь из нее хотя бы малейшую
выгоду.
     - Не говоря о том, сударь, - добавил Планше,  - что, по всей видимости,
мы обязаны ему  жизнью. Помните, как  он крикнул: "Вперед,  д'Артаньян! Я  в
ловушке!"  А  потом, разрядив оба  пистолета, как страшно  звенел  он  своей
шпагой, словно двадцать  человек  или,  лучше сказать,  двадцать разъяренных
чертей! ..далее 

Другое творчество Александра Дюма