Во всю ширину владения, вдоль улицы, тянулась 

			
			
			ограда, увенчанная  ва-
зами с цветами и прорезанная посредине большими  воротами  из  золоченых
копий, служившими для парадных выездов; маленькая калитка, рядом с поме-
щением привратника, предназначалась для служащих, а  также  для  хозяев,
когда они выходили из дому или возвращались домой пешком.
   В выборе флигеля, отведенного Альберу, угадывалась нежная  предусмот-
рительность матери, не желающей разлучаться с сыном, но понимающей,  од-
нако, что молодой человек его возраста нуждается  в  полной  свободе.  С
другой стороны, здесь сказывался и трезвый эгоизм виконта, любившего  ту
вольную праздную жизнь, которую ведут сыновья богатых родителей и  кото-
рую ему золотили, как птице клетку.
   Из окон, выходивших на улицу, Альбер мог наблюдать за внешним  миром;
ведь молодым людям необходимо, чтобы на их горизонте всегда мелькали хо-
рошенькие женщины, хотя бы этот горизонт был всего только улицей. Затем,
если предмет требовал более глубокого исследования, Альбер де Морсер мог
выйти через дверь, которая соответствовала калитке  рядом  с  помещением
привратника и заслуживает особого упоминания.
   Казалось, эту дверь забыли с того дня, как был выстроен дом, заброси-
ли навсегда: так она была незаметна и запылена; но ее замок и петли, за-
ботливо смазанные, указывали на то, что ею часто и таинственно пользова-
лись. Эта скрытая дверь соперничала с двумя остальными входами и посмеи-
валась над привратником, ускользая от его бдительного ока  и  отворяясь,
как пещера из "Тысячи и одной ночи", как волшебный "Сезам"  Али-Бабы,  с
помощью двух-трех каббалистических слов, произнесенных нежнейшим  голос-
ком, или условного стука, производимого самыми тоненькими пальчиками  на
свете.
   В конце просторного и тихого коридора, куда вела эта дверь, и служив-
шего как бы прихожей, находились: справа - столовая Альбера,  окнами  во
двор, а слева - его маленькая гостиная, окнами в сад. Заросли  кустов  и
ползучих растений, расположенные веером перед окнами, скрывали от  неск-
ромных взоров внутренность этих двух комнат,  единственных,  куда  можно
было бы заглянуть со двора и из сада, потому что они находились в нижнем
этаже.
   Во втором этаже были точно такие же две комнаты и еще третья,  распо-
ложенная над коридором. Тут помещались гостиная, спальня и будуар.
   Гостиная в нижнем этаже представляла собою нечто вроде алжирской  ди-
ванной и предназначалась для курильщиков.
   Будуар второго этажа сообщался со спальней, и потайная дверь вела  из
него прямо на лестницу. Словом, все меры предосторожности были приняты.
   Весь третий этаж занимала обширная студия - капище не  то  художника,
не то денди. Там сваливались в кучу и нагромождались одна на другую раз-
нообразнейшие причуды Альбера: охотничьи рога, контрабасы, флейты, целый
оркестр, ибо Альбер одно время чувствовал если не влечение, то некоторую
охоту к музыке; мольберты, палитры, сухие краски,  ибо  любитель  музыки
вскоре возомнил себя художником; наконец, рапиры,  перчатки  для  бокса,
эспадроны и всевозможные палицы, ибо, следуя традициям светской молодежи
той эпохи, о которой мы  повествуем,  Альбер  де  Морсер  с  несравненно
большим упорством, нежели  музыкой  и  живописью,  занимался  тремя  ис-
кусствами, завершающими воспитание светского льва, а именно - фехтовани-
ем, боксом и владением палицей, и по очереди  принимал  в  этой  студии,
предназначенной для всякого рода физических упражнений, Гризье, Кукса  и
Шарля Лебуше.
   Остальную часть обстановки этой комнаты  составляли  старинные  шкафы
времен Франциска I, уставленные китайским  фарфором,  японскими  вазами,
фаянсами Лукка делла Роббиа и тарелками Бернара де  Палисси;  кресла,  в
которых, быть может, сиживал Генрих IV или Сюлли, Людовик XIII  или  Ри-
шелье, ибо два из этих кресел, украшенные резным гербом, где на  лазоре-
вом поле сияли три французских лилии,  увенчанные  королевской  короной,
несомненно вышли из кладовых Лувра или во  всяком  случае  какого-нибудь
другого королевского дворца. На этих строгих и темных креслах были  бес-
порядочно разбросаны богатые ткани ярких цветов, напоенные солнцем  Пер-
сии или расцветшие под руками калькуттских или  чандернагорских  женщин.
Для чего здесь лежали эти ткани, никто бы не мог сказать: услаждая  взо-
ры, они дожидались назначения, неведомого даже их обладателю, а тем вре-
менем озаряли комнату своим золотом и шелковистым блеском.
   На самом видном месте стоял рояль розового дерева, работы  Роллера  и
Бланше, подходящий по размерам к нашим лилипутовым гостиным, но  все  же
вмещающий в своих тесных и звучных недрах целый оркестр и  стонущий  под
бременем шедевров Бетховена, Вебера, Моцарта, Гайдна, Гретри и Порпоры.
   И везде по стенам, над дверьми, на потолке -  шпаги,  кинжалы,  ножи,
палицы, топоры, доспехи, золоченые,  вороненые,  с  насечкой;  гербарии,
глыбы минералов, чучела птиц, распластавшие в недвижном полете свои  ог-
нецветные крылья и раз навсегда разинувшие клювы.
   Нечего и говорить, что это была любимая комната Альбера.
   Однако в день, назначенный для свидания,  Альбер  в  утреннем  наряде
расположился в маленькой гостиной нижнего этажа. На столе перед  широким
мягким диваном были выставлены в голландских фаянсовых горшочках все из-
вестные сорта табака, от желтого петербургского до  черного  синайского;
здесь был и мэриленд, и порторико, и латакие. Рядом с ними, в ящиках  из
благовонного дерева, были разложены, по длине и достоинству, пуросы, ре-
галии, гаваны и манилы. Наконец, в  открытом  шкафу  коллекция  немецких
трубок, чубуков с янтарными мундштуками и коралловой отделкой и кальянов
с золотой насечкой, с длинными сафьяновыми шейками,  свернувшимися,  как
змеи, ожидала прихоти или склонности курильщиков. Альбер лично  распоря-
жался устройством этого симметричного  беспорядка,  который  современные
гости, после хорошего завтрака и чашки кофе, любят созерцать сквозь дым,
причудливыми спиралями поднимающийся к потолку.
   Без четверти десять вошел камердинер. Это был, если не  считать  пят-
надцатилетнего грума Джона, говорившего только по-английски,  единствен-
ный слуга Морсера. Само собой разумеется, что в обыкновенные дни в  рас-
поряжении Альбера был повар его родителей,  а  в  торжественных  случаях
также и лакей отца.
   Камердинера звали Жермен. Он пользовался полным доверием своего моло-
дого господина. Войдя, он положил на стол кипу  газет  и  подал  Альберу
пачку писем.
   Альбер бросил на них рассеянный взгляд, выбрал два надушенных конвер-
та, надписанных изящным почерком, распечатал их и  довольно  внимательно
прочитал.
   - Как получены эти письма? - спросил он.
   - Одно по почте, а другое принес камердинер госпожи Данглар.
   - Велите передать госпоже Данглар, что я принимаю  приглашение  в  ее
ложу... Постойте... Потом вы пойдете к Розе; скажете ей, что после оперы
я заеду к ней и отнесете ей шесть бутылок лучшего вина, кипрского, хере-
са и малаги, и бочонок остендских устриц... Устрицы возьмите у Бореля  и
не забудьте сказать, что это для меня.
   - В котором часу прикажете подавать завтрак?
   - А который теперь час?
   - Без четверти десять.
   - Подайте ровно в половине одиннадцатого. Дебрэ,  может  быть,  будет
спешить в министерство... И, кроме  того  (Альбер  заглянул  в  записную
книжку), я так и назначил графу: двадцать первого мая, в половине  один-
надцатого, и хоть я не слишком полагаюсь на его обещание,  я  хочу  быть
пунктуальным. Кстати, вы не знаете, графиня встала?
   - Если господину виконту угодно, я пойду узнаю.
   - Хорошо... попросите у нее погребец с ликерами, мой не полон. Скажи-
те, что я буду у нее в три часа и прошу разрешения представить ей одного
господина.
   Когда камердинер вышел, Альбер бросился на диван,  развернул  газеты,
заглянул в репертуар театров, поморщился, увидав, что дают оперу,  а  не
балет, тщетно поискал среди объявлений новое средство для зубов, о кото-
ром ему говорили, отбросил одну за другой все три самые распространенные
парижские газеты и, протяжно зевнув, пробормотал: ..далее 

Другое творчество Александра Дюма