- Согласен, но, ради бога, не 

			
			
			будем вести богословские споры, Арамис. Я
думаю, что полученной вами порции вам вполне хватит на сегодня. Что до меня,
то я почти забыл ту малость латыни, которой,  впрочем, никогда и не знал, и,
кроме того, признаюсь вам, я  ничего не  ел с десяти часов утра и дьявольски
голоден.
     -  Сейчас  мы  будем обедать, любезный  друг; только  не  забудьте, что
сегодня пятница, а  в такие дни  я не только  не  ем мяса,  но не смею  даже
глядеть на него. Если  вы согласны довольствоваться моим обедом, то он будет
состоять из вареных тетрагонов и плодов.
     -  Что вы  подразумеваете под  тетрагонами?  - с  беспокойством спросил
д'Артаньян.
     - Я подразумеваю шпинат, - ответил  Арамис.  - Но для вас  я  добавлю к
обеду яйца, что составляет существенное нарушение правил, ибо яйца порождают
цыпленка и, следовательно, являются мясом.
     - Не слишком роскошное  пиршество, но  ради вашего  общества я пойду на
это.
     - Благодарю вас за жертву, - сказал Арамис,  - и если  она не  принесет
пользы вашему телу, то, без сомнения, будет полезна вашей душе.
     - Итак, Арамис,  вы решительно принимаете духовный сан? Что скажут наши
друзья,  что скажет  господин  де Тревиль?  Они  сочтут  вас  за  дезертира,
предупреждаю вас об этом.
     - Я не принимаю духовный сан, а возвращаюсь к  нему. Если я и дезертир,
то как раз по отношению  к церкви, брошенной мною ради мира. Вы ведь знаете,
что я совершил рад собой насилие, когда надел плащ мушкетера.
     - Нет, я ничего об этом не знаю.
     - Вам неизвестно, каким образом случилось, что я бросил семинарию?
     - Совершенно неизвестно.
     -  Вот  моя  история.  Даже  и в  Писании сказано:  "Исповедуйтесь друг
другу". Вот я и исповедуюсь вам, д'Артаньян.
     - А я заранее отпускаю вам грехи. Видите, какое у меня доброе сердце!
     - Не шутите святыми вещами, друг мой.
     - Ну, ну, говорите, я слушаю вас.
     - Я  воспитывался  в семинарии с  девяти лет.  Через три дня мне должно
было исполниться двадцать, я стал бы аббатом, и  все было  бы кончено. И вот
однажды вечером, когда я, по своему обыкновению, находился в одном доме, где
охотно проводил время, - что поделаешь, я был  молод, подвержен слабостям! -
некий  офицер, всегда ревниво наблюдавший, как я  читаю жития святых хозяйке
дома, вошел  в комнату неожиданно  и без  доклада. Как  раз в  этот  вечер я
перевел эпизод из истории Юдифи (*47) и только что прочитал стихи моей даме,
которая  не скупилась  на  похвалы  и,  склонив  голову  ко  мне  на  плечо,
перечитывала  эти  стихи  вместе  со мной. Эта поза...  признаюсь, несколько
вольная...  не понравилась  офицеру. Офицер  ничего не  сказал,  но, когда я
вышел, он вышел вслед за мной.
     "Господин аббат, - сказал он, догнав меня, - нравится ли вам, когда вас
бьют палкой? "
     "Не могу ответить вам на  этот вопрос, сударь, - возразил я, -  так как
до сих пор никто никогда не смел меня бить".
     "Так вот, выслушайте меня,  господин аббат:  если вы  еще раз придете в
тот дом, где я встретился с вами сегодня, я посмею сделать это".
     Кажется,  я  испугался. Я  сильно побледнел, я почувствовал, что у меня
подкашиваются ноги, я искал ответа, но не нашел его и промолчал.
     Офицер ждал этого ответа и, видя, что я молчу, расхохотался, повернулся
ко мне спиной и вошел обратно в дом. Я вернулся в семинарию.
     Я настоящий  дворянин, и  кровь  у меня горячая, как вы могли заметить,
милый д'Артаньян; оскорбление было ужасно, и, несмотря на то что о нем никто
не знал, я чувствовал, что  оно  живет в глубине  моего сердца и жжет его. Я
объявил святым  отцам,  что  чувствую  себя  недостаточно  подготовленным  к
принятию сана, и по моей просьбе обряд рукоположения был отложен на год.
     Я отправился к лучшему учителю фехтования в Париже, условился ежедневно
брать у него уроки  - и брал их  ежедневно в течение года. Затем в годовщину
того  дня, когда мне  было  нанесено оскорбление,  я повесил на гвоздь  свою
сутану, оделся, как  надлежит дворянину, и отправился на бал, который давала
одна знакомая дама и где должен  был быть и мой противник. Это было на улице
ФранБуржуа, недалеко от тюрьмы Форс.
     Офицер действительно был там. Я подошел  к нему в  ту минуту, когда он,
нежно глядя на  одну из женщин, напевал ей любовную песню, и прервал его  на
середине второго куплета. ..далее 

Другое творчество Александра Дюма