Нечего  и  говорить, что их по

			
			
			буждала  вернуться  в Париж  мысль  о той
опасности, которая угрожала г-же Бонасье при встрече в Бетюнском монастыре с
ее  смертельным  врагом  - миледи.  Поэтому,  как  мы  уже  сказали,  Арамис
немедленно написал  той самой  турской  белошвейке,  у  которой  были  такие
влиятельные знакомства, чтобы она  испросила  у королевы разрешение для г-жи
Бонасье выйти из монастыря и удалиться в Лотарингию  или  Бельгию. Ответ  не
заставил  себя  долго  ждать,  и  через девять-десять  дней  Арамис  получил
следующее письмо:
     "Любезный кузен!
     Вот вам разрешение  моей сестры взять нашу  юную служанку из Бетюнского
монастыря,  воздух которого, по вашему мнению, вреден для  нее. Моя сестра с
большим удовольствием  посылает вам свое разрешение, так как она очень любит
эту  славную  девушку и надеется в случае  надобности  быть  ей полезной и в
дальнейшем.
     Целую вас. Аглая Мишон".
     К этому  письму  было приложено разрешение,  составленное  в  следующих
выражениях:
     "Настоятельнице  Бетюнского  монастыря  надлежит передать  на попечение
того  лица,  которое вручит ей  это письмо, послушницу,  поступившую к ней в
монастырь по моей рекомендации и находящуюся под моим покровительством.
     В Лувре, 10 августа 1628 года. Анна".
     Можно  себе  представить, какую пищу  веселому остроумию молодых  людей
давали эти  родственные отношения Арамиса с белошвейкой, называвшей королеву
своей сестрой! Но Арамис, два-три раза густо покраснев в ответ на грубоватые
шутки Портоса,  попросил  своих друзей впредь  не возвращаться к этой теме и
заявил, что, если они скажут ему по этому поводу хоть одно слово,  он больше
не прибегнет в такого рода делах к посредничеству своей кузины.
     Поэтому  о  белошвейке  больше  не  упоминалось  в  разговорах  четырех
мушкетеров,  которые  к  тому  же  добились   того,  чего  хотели:  получили
разрешение взять г-жу Бонасье из Бетюнского монастыря кармелиток. Правда, от
этого разрешения  им было  мало  пользы, пока они находились  в  лагере  под
Ла-Рошелью,  иначе говоря - на другом конце Франции. А потому д'Артаньян уже
собирался  откровенно признаться г-ну де  Тревилю, для  чего  ему необходимо
уехать,  и попросить у него отпуск, как  вдруг г-н де  Тревиль объявил ему и
его трем товарищам, что король едет в Париж с конвоем из двадцати мушкетеров
и что они назначены в число конвойных.
     Друзья очень обрадовались. Они  послали  слуг вперед с багажом и наутро
выехали сами.
     Кардинал проводил его величество от Сюржера до Мозе, и там король и его
министр простились с взаимными изъявлениями дружеских чувств.
     Желая  приехать  в  Париж к двадцать  третьему  числу, король как можно
быстрее продвигался вперед. Однако в поисках развлечений он время от времени
останавливался  для соколиной  охоты,  своей  излюбленной забавы,  к которой
некогда  пристрастил  его  герцог  де  Люинь  (*84).  Когда  это  случалось,
шестнадцать  мушкетеров  из  двадцати  очень   радовались  такому   веселому
времяпрепровождению,  а  остальные  четверо  проклинали  все  на   свете,  в
особенности д'Артаньян; у него постоянно звенело в ушах, что Портос объяснял
следующим образом:
     - Как мне сказала одна очень знатная дама, это значит, что о вас где-то
вспоминают.
     Наконец в ночь на двадцать третье число конвой проехал Париж и добрался
до  места своего назначения. Король поблагодарил г-на де Тревиля и  разрешил
ему поочередно увольнять конвойных в отпуск на четыре дня, с условием, чтобы
никто  из счастливцев, под страхом  заключения  в Бастилию, не показывался в
публичных местах.
     Первые четыре  отпуска, как легко догадаться,  были  даны нашим четырем
друзьям; более того,  Атос  выпросил у г-на  де  Тревиля  шесть  дней вместо
четырех и присоединил к ним еще две ночи - они уехали двадцать четвертого, в
пять  часов вечера, а  г-н де Тревиль любезно пометил отпуск  двадцать пятым
числом.
     -  Ах,  боже  мой,  по-моему,  мы  причиняем  себе  много хлопот  из-за
пустяков!   -  сказал  д'Артаньян,  как  известно  никогда   ни  в  чем   не
сомневавшийся. - В  два дня, загнав  двух-трех  лошадей,  - это мне нипочем,
деньги  у меня есть!  - я  доскачу  до Бетюна,  вручу  настоятельнице письмо
королевы  и увезу мою милую не в Лотарингию и не в Бельгию, а в Париж, - где
она будет лучше укрыта, особенно пока кардинал будет  стоять под Ла-Рошелью.
А когда  мы вернемся из похода, тут  уж  мы добьемся  от королевы  - отчасти
пользуясь покровительством  ее  кузины, отчасти за  оказанные нами услуги  -
всего,  чего  захотим. Оставайтесь здесь, не тратьте сил понапрасну! Меня  и
Планше вполне хватит для такого простого предприятия.
     На это Атос спокойно ответил:
     - У  нас тоже есть деньги - я еще не пропил всей своей доли, полученной
за перстень, а Портос и Арамис  еще не  всю ее проели. Стало быть, мы так же
легко  можем  загнать  четырех  лошадей,  как  и  одну.   Но  не  забывайте,
д'Артаньян...  -  прибавил он  таким мрачным  голосом,  что  юноша  невольно
вздрогнул, -  не забывайте,  что  Бетюн  -  тот  самый  город, где  кардинал
назначил  свидание  женщине, которая  повсюду,  где  бы  она ни  появлялась,
приносит несчастье!  Если  бы  вы имели  дело только  с четырьмя  мужчинами,
д'Артаньян, я отпустил  бы вас  одного.  Вы  же  будете  иметь  дело  с этой
женщиной  - так  поедем вчетвером,  и дай  бог, чтобы всех  нас,  да  еще  с
четырьмя слугами в придачу, оказалось достаточно!
     -  Вы  меня  пугаете,  Атос! -  вскричал  д'Артаньян. -  Да чего же  вы
опасаетесь, черт возьми?
     - Всего! - ответил Атос.
     Д'Артаньян внимательно поглядел на своих товарищей, лица которых, как и
лицо Атоса, выражали глубокую тревогу; не промолвив ни слова, все пришпорили
коней и продолжали свой путь.
     Двадцать пятого числа под вечер, когда они въехали в Аррас и д'Артаньян
спешился у  "Золотой бороны", чтобы  выпить стакан  вина  в этой  гостинице,
какой-то всадник  выехал  с  почтового двора, где он переменил лошадь,  и на
свежем скакуне галопом помчался по дороге в Париж.
     В ту минуту, как он выезжал из ворот  на улицу, ветром распахнуло плащ,
в который он был закутан, хотя дело происходило в августе, и чуть не  снесло
с него  шляпу,  но путник  вовремя  удержал ее рукой, поймав уже  на лету, и
проворно надвинул себе на глаза.
     Д'Артаньян, пристально смотревший на этого человека, отчаянно побледнел
и выронил из рук стакан. ..далее 

Другое творчество Александра Дюма