-  Тогда  похититель - он!  - 

			
			
			 воскликнул  д'Артаньян.  -  Я  пожалуюсь
господину де Тревилю, а господин де Тревиль пожалуется королю!
     Затем, с важностью вытащив из кармана два  экю, он протянул их хозяину,
который,  сняв  шапку, проводил  его  до  ворот. Тут он  вскочил  на  своего
желто-рыжего  коня,  который  без  дальнейших   приключений  довез   его  до
Сент-Антуанских ворот города Парижа. Там д'Артаньян продал коня за три экю -
цена вполне приличная, если  учесть,  что владелец основательно загнал его к
концу путешествия.  Поэтому барышник,  которому  д'Артаньян  уступил коня за
вышеозначенную сумму, намекнул  молодому человеку, что  на такую неслыханную
цену он согласился, только прельстившись необычайной мастью лошади.
     Итак, д'Артаньян вступил в Париж пешком, неся под мышкой свой узелок, и
бродил  по  улицам  до  тех  пор,   пока  ему  не  удалось  снять   комнату,
соответствующую  его  скудным  средствам.  Эта  комната  представляла  собой
подобие мансарды и находилась на улице Могильщиков, вблизи Люксембурга.
     Внеся  задаток,  д'Артаньян сразу же перебрался в свою  комнату  и весь
остаток дня занимался работой:  обшивал свой камзол и штаны галуном, который
мать спорола  с  почти  совершенно  нового камзола г-на  д'Артаньяна-отца  и
потихоньку отдала сыну.  Затем он сходил на  набережную Железного Лома и дал
приделать новый клинок  к  своей шпаге. После  этого он  дошел до Лувра и  у
первого  встретившегося  мушкетера  справился, где  находится  дом  г-на  де
Тревиля. Оказалось,  что дом  этот расположен  на улице Старой Голубятни, то
есть совсем близко от  места,  где  поселился  д'Артаньян, - обстоятельство,
истолкованное им как предзнаменование успеха.
     Затем,  довольный  своим поведением в  Менге, не раскаиваясь в прошлом,
веря  в настоящее  и полный надежд  на будущее,  он лег и уснул  богатырским
сном.
     Как  добрый  провинциал,  он  проспал до  девяти  утра  и,  поднявшись,
отправился к достославному  г-ну де  Тревилю,  третьему лицу  в королевстве,
согласно суждению г-на д'Артаньяна-отца.
      II. ПРИЕМНАЯ Г-НА ДЕ ТРЕВИЛЯ
     Господин де Труавиль - имя, которое еще продолжают  носить его родичи в
Гаскони, или  де Тревиль, как он в конце концов стал называть себя в Париже,
- путь свой и в самом деле начал так же, как д'Артаньян, то есть без единого
су в кармане, но с тем запасом дерзости, остроумия и находчивости, благодаря
которому  даже самый бедный гасконский  дворянчик, питающийся лишь надеждами
на  отцовское  наследство,  нередко  добивался большего,  чем  самый богатый
перигорский  или  беррийский дворянин,  опиравшийся  на реальные блага.  Его
дерзкая смелость, его еще  более  дерзкая  удачливость в такое время,  когда
удары  шпаги  сыпались как  град,  возвели его  на  самую  вершину лестницы,
именуемой  придворным  успехом,  по  которой  он  взлетел,  шагая  через три
ступеньки.
     Он был другом короля, как всем известно, глубоко чтившего память своего
отца,  Генриха  IV. Отец  г-на де  Тревиля так преданно служил  ему в войнах
против Лиги (*14), что за недостатком наличных денег, - а наличных денег всю
жизнь  не  хватало  беарнцу,  который  все  долги свои оплачивал  остротами,
единственным,  чего  ему  не  приходилось занимать,  -  что  за  недостатком
наличных денег, как мы уже говорили, король разрешил ему после взятия Парижа
включить  в свой герб льва на червленом поле с девизом: "Fidelis et  fortis"
(Верный  и сильный (лат.)).  То  была большая  честь,  но  малая прибыль. И,
умирая,  главный соратник  великого Генриха оставил в наследство  сыну всего
только  шпагу  свою   и   девиз.  Благодаря   этому   наследству   и  своему
незапятнанному имени г-н де Тревиль был принят ко двору молодого принца, где
он так доблестно служил своей шпагой и был так верен неизменному девизу, что
Людовик XIII, один  из  лучших  фехтовальщиков королевства,  обычно говорил,
что,  если бы кто-нибудь  из  его  друзей  собрался  драться  на  дуэли,  он
посоветовал бы ему  пригласить в секунданты первым  его, а вторым  - г-на де
Тревиля, которому, пожалуй, даже следовало бы отдать предпочтение.
     Людовик XIII  питал  настоящую  привязанность к де  Тревилю  -  правда,
привязанность королевскую, эгоистическую, но все же  привязанность.  Дело  в
том, что в  эти трудные времена  высокопоставленные  лица  вообще стремились
окружить себя людьми такого склада, как де Тревиль.  Много нашлось бы таких,
которые могли считать своим девизом слово "сильный" - вторую часть надписи в
гербе  де  Тревилей,  но  мало  кто  из  дворян  мог  претендовать на эпитет
"верный", составлявший первую часть этой надписи. Тревиль это право имел. Он
был  один  из  тех  редких  людей,   что  умеют  повиноваться  слепо  и  без
рассуждений, как верные псы, отличаясь сообразительностью и крепкой хваткой.
Глаза служили ему для того, чтобы улавливать, не гневается ли на кого-нибудь
король, а  рука - чтобы  разить виновника: какого-нибудь  Бема или Моревера,
Польтро де Мере  или Витри. Тревилю до сих  пор  недоставало только  случая,
чтобы проявить себя, но он выжидал его, чтобы ухватить за вихор, лишь только
случай  подвернется. Недаром Людовик XIII и  назначил де  Тревиля  капитаном
своих мушкетеров,  игравших для него  ту же роль, что  ординарная стража для
Генриха III и шотландская гвардия для Людовика XI.
     Кардинал, со своей стороны, в этом отношении не уступал королю. Увидев,
какой грозной когортой избранных окружил себя Людовик XIII, этот второй или,
правильнее,  первый властитель Франции  также пожелал  иметь  свою  гвардию.
Поэтому он обзавелся  собственными  мушкетерами,  как Людовик XIII обзавелся
своими, и можно  было наблюдать, как эти два  властелина-соперника  отбирали
для  себя во всех французских областях  и  даже  в  иностранных государствах
людей,  прославившихся  своими  ратными  подвигами. Случалось  нередко,  что
Ришелье  и  Людовик  XIII  по  вечерам  за  партией  в  шахматы  спорили   о
достоинствах своих воинов.  Каждый  из них хвалился  выправкой  и  смелостью
последних  и,  на словах осуждая стычки и  дуэли, втихомолку  подбивал своих
телохранителей к  дракам. Победа  или поражение их мушкетеров  доставляли им
непомерную радость или подлинное огорчение. Так, по крайней мере, повествует
в  своих  мемуарах  человек,  бывший участником большого  числа этих побед и
некоторых поражений.
     Тревиль  угадал  слабую струнку  своего повелителя  и этому был  обязан
неизменным,   длительным  расположением  короля,   который   не  прославился
постоянством в дружбе. Вызывающий вид, с которым он проводил парадным маршем
своих мушкетеров перед кардиналом  Арманом дю  Плесси Ришелье,  заставлял  в
гневе щетиниться  седые  усы его высокопреосвященства. Тревиль  до  тонкости
владел искусством войны того времени,  когда  приходилось жить либо  за счет
врага, либо за счет своих  соотечественников; солдаты его  составляли легион
сорвиголов, повиновавшихся только ему одному.
     Небрежно  одетые, подвыпившие,  исцарапанные,  мушкетеры  короля,  или,
вернее,  мушкетеры г-на де Тревиля шатались  по  кабакам, по  увеселительным
местам и гульбищам, орали, покручивая усы, бряцая  шпагами и с  наслаждением
задирая телохранителей кардинала,  когда те встречались  им на дороге. Затем
из ножен с тысячью  прибауток  выхватывалась шпага. Случалось, их убивали, и
они падали, убежденные, что будут оплаканы  и отомщены; чаще  же  случалось,
что убивали они, уверенные, что им не дадут сгнить в тюрьме: г-н де Тревиль,
разумеется, вызволит  их.  Эти  люди  на  все голоса  расхваливали  г-на  де
Тревиля, которого обожали, и, хоть все они были отчаянные  головы, трепетали
перед ним, как школьники перед учителем, повиновались ему по первому слову и
готовы были умереть, чтобы смыть с себя малейший его упрек.
     Господин  де Тревиль пользовался вначале  этим мощным рычагом на пользу
королю и  его приверженцам, позже - на пользу себе и своим друзьям. Впрочем,
ни из каких мемуаров того времени не явствует, чтобы даже враги, - а их было
у него  немало как  среди владевших пером, так и  среди  владевших шпагой, -
чтобы даже  враги обвиняли этого  достойного  человека в том, будто он  брал
какую-либо  мзду  за  помощь,  оказываемую  его  верными  солдатами.  Владея
способностью вести  интригу  не  хуже искуснейших  интриганов,  он оставался
честным  человеком.  Более того: несмотря  на  изнурительные  походы, на все
тяготы  военной  жизни,  он  был  отчаянным  искателем веселых  приключений,
изощреннейшим дамским угодником, умевшим  при случае  щегольнуть  изысканным
мадригалом. О его победах над женщинами  ходило  столько же сплетен, сколько
двадцатью годами раньше о сердечных делах Бассомпьера (*15), - а это кое-что
значило.  Капитан  мушкетеров вызывал восхищение,  страх  и любовь,  другими
словами - достиг вершин счастья и удачи.
     Людовик XIV поглотил все мелкие созвездия своего двора, затмив их своим
ослепительным  сиянием, тогда как отец его  - солнце, pluribus impar (Многим
не  равное  (лат.)),  - предоставлял каждому из  своих  любимцев, каждому из
приближенных сиять собственным блеском. Кроме утреннего приема у короля  и у
кардинала, в Париже  происходило  больше  двухсот таких "утренних  приемов",
пользовавшихся  особым  вниманием.  Среди  них  утренний прием  у де Тревиля
собирал наибольшее число посетителей.
     Двор его особняка, расположенного на улице Старой Голубятни, походил на
лагерь  уже  с  шести часов  утра  летом и  с восьми  часов  зимой.  Человек
пятьдесят или шестьдесят мушкетеров, видимо, сменявшихся время от времени, с
тем  чтобы число их всегда оставалось внушительным, постоянно расхаживали по
двору, вооруженные до зубов и  готовые на все.  По лестнице,  такой широкой,
что современный строитель  на занимаемом ею  месте выстроил  бы  целый  дом,
сновали вверх и  вниз старухи,  искавшие каких-нибудь милостей, приезжие  из
провинции дворяне, жаждущие зачисления  в мушкетеры, и лакеи в разноцветных,
шитых золотом ливреях,  явившиеся  сюда  с  посланиями  от  своих  господ. В
приемной на длинных, расположенных вдоль стен скамьях  сидели  избранные, то
есть те, кто был приглашен хозяином.  С утра  и  до вечера в  приемной стоял
несмолкаемый гул, в то время  как  де Тревиль в кабинете, прилегавшем к этой
комнате,  принимал  гостей,  выслушивал  жалобы,  отдавал приказания  и, как
король  со своего балкона  в Лувре, мог,  подойдя  к окну,  произвести смотр
своим людям и вооружению.
     В  тот день, когда  д'Артаньян явился  сюда впервые,  круг  собравшихся
казался необычайно  внушительным, особенно в глазах провинциала. Провинциал,
правда, был гасконец, и его земляки в те времена пользовались  славой людей,
которых трудно  чем-либо  смутить.  Пройдя  через  массивные ворота,  обитые
длинными гвоздями с квадратными шляпками, посетитель  оказывался среди толпы
вооруженных людей. Люди эти расхаживали по двору, перекликались, затевали то
ссору, то игру. Чтобы  пробить себе  путь сквозь эти бушующие людские волны,
нужно было быть офицером, вельможей или хорошенькой женщиной.
     Наш  юноша  с бьющимся  сердцем  прокладывал  себе  дорогу  сквозь  эту
толкотню и давку, прижимая к худым ногам непомерно длинную шпагу, не отнимая
руки  от  края  широкополой шляпы  и  улыбаясь  жалкой улыбкой  провинциала,
старающегося  скрыть свое смущение. Миновав ту  или иную группу посетителей,
он вздыхал  с  некоторым  облегчением, но ясно  ощущал,  что  присутствующие
оглядываются  ему вслед, и впервые в жизни д'Артаньян, у которого до сих пор
всегда  было довольно хорошее мнение о своей особе, чувствовал себя неловким
и смешным.
     У  самой  лестницы  положение  стало  еще  затруднительнее.  На  нижних
ступеньках четверо мушкетеров  забавлялись веселой  игрой,  в  то  время как
столпившиеся на площадке  десять или двенадцать их  приятелей ожидали  своей
очереди,  чтобы принять участие в забаве. Один из четверых, стоя  ступенькой
выше  прочих  и  обнажив  шпагу, препятствовал или  старался  препятствовать
остальным  троим  подняться по лестнице.  Эти трое  нападали на  него, ловко
орудуя шпагой.
     Д'Артаньян сначала  принял эти шпаги  за фехтовальные рапиры,  полагая,
что острие защищено.  Но вскоре, по некоторым царапинам на лицах  участников
игры, понял, что клинки были самым тщательным образом  отточены и заострены.
При  каждой  новой  царапине  не  только зрители,  но  и  сами  пострадавшие
разражались бурным хохотом.
     Мушкетер, занимавший в эту минуту верхнюю ступеньку, блестяще отбивался
от своих противников. Вокруг них собралась толпа. Условия игры заключались в
том, что  при  первой же  царапине  раненый выбывал из игры и его очередь на
аудиенцию переходила к победителю. За какие-нибудь пять минут трое оказались
задетыми: у одного была поцарапана рука, у другого - подбородок, у  третьего
- ухо,  причем  защищавший ступеньку  не был задет ни разу. Такая  ловкость,
согласно условиям, вознаграждалась продвижением на три очереди.
     Как ни трудно было удивить нашего молодого путешественника или, вернее,
заставить его показать, что он удивлен, все же эта игра поразила его. На его
родине, в том краю,  где кровь обычно так легко ударяет в голову, для вызова
на дуэль  все  же  требовался  хоть какой-нибудь повод.  Гасконада  четверых
игроков  показалась ему самой необычайной из всех, о которых  ему когда-либо
приходилось слышать даже в самой Гаскони. Ему почудилось, что он перенесся в
пресловутую  страну  великанов,  куда  впоследствии  попал  Гулливер  и  где
натерпелся  такого страха. А  между тем до цели было  еще далеко: оставались
верхняя площадка и приемная.
     На площадке уже не дрались - там сплетничали о женщинах, а в приемной -
о дворе короля. На площадке Д'Артаньян покраснел, в приемной затрепетал. Его
живое и смелое воображение,  делавшее его в Гаскони  опасным для молоденьких
горничных,  а подчас и для  их  молодых  хозяек, никогда, даже в  горячечном
бреду,  не могло бы  нарисовать ему  и  половины любовных  прелестей и  даже
четверти любовных  подвигов, служивших здесь темой разговора и приобретавших
особую  остроту от  тех громких  имен и сокровеннейших подробностей, которые
при  этом  перечислялись.  Но   если  на  площадке   был  нанесен  удар  его
добронравию,  то в  приемной поколебалось  его уважение  к  кардиналу. Здесь
Д'Артаньян,  к своему великому удивлению,  услышал, как  критикуют политику,
заставлявшую трепетать  всю Европу;  нападкам подвергалась  здесь  и  личная
жизнь  кардинала,  хотя  за  малейшую  попытку  проникнуть  в нее, как  знал
Д'Артаньян,  пострадало  столько  могущественных  и  знатных  вельмож.  Этот
великий человек, которого так глубоко чтил г-н д'Артаньян-отец, служил здесь
посмешищем для мушкетеров г-на де Тревиля. Одни  потешались над  его кривыми
ногами и сутулой спиной;  кое-кто распевал  песенки о его возлюбленной, г-же
д'Эгильон,  и  о  его  племяннице,  г-же  де  Комбалэ,  а   другие  тут   же
сговаривались подшутить  над  пажами и телохранителями кардинала, -  все это
представлялось д'Артаньяну немыслимым и диким.
     Но,  если в эти едкие эпиграммы по адресу кардинала случайно вплеталось
имя  короля, казалось  - чья-то  невидимая  рука на мгновение прикрывала эти
насмешливые  уста. Разговаривавшие в смущении оглядывались, словно опасаясь,
что  голоса их проникнут  сквозь  стену  в кабинет г-на де Тревиля. Но почти
тотчас  же  брошенный  вскользь   намек  переводил  снова  разговор  на  его
высокопреосвященство,  голоса снова  звучали громко, и  ни один из поступков
великого кардинала не оставался в тени. ..далее 

Другое творчество Александра Дюма