Впрочем,  он  твердо  полагалс

			
			
			я  на  миледи,  и  не  без  основания: он
догадывался,  что прошлое этой женщины таит  страшные вещи,  покрыть которые
может  только  его  красная  мантия, и чувствовал, что,  по той  или  другой
причине, эта женщина  ему  предана, ибо только в  нем одном она  может найти
поддержку и защиту от угрожающей ей опасности.
     Итак, он решился вести войну один и ожидать посторонней помощи так, как
ждут  счастливой случайности.  Он  продолжал  воздвигать  знаменитую  дамбу,
которая  должна  была  уморить  голодом  население  Ла-Рошели.  Созерцая,  в
ожидании  этого,  несчастный  город,  заключавший  в  себе  столько  великих
бедствий и столько героических добродетелей,  он вспомнил слова Людовика XI,
своего   политического  предшественника,   подобно  тому  как  сам   он  был
предшественником Робеспьера, - слова покровителя  Тристана (*72): "Разделяй,
чтобы властвовать".
     Генрих IV, осаждая  Париж, приказывал бросать через стены города хлеб и
другие съестные припасы; кардинал же приказал подбрасывать письма, в которых
он разъяснял ларошельцам, насколько поведение  их начальников несправедливо,
эгоистично  и  жестоко. У этих начальников хлеба было в изобилии, но они  не
раздавали его  населению; они придерживались правила  (у них тоже были  свои
правила), что неважно,  если умрут женщины, старики и дети, лишь бы мужчины,
обязанные  защищать стены их  города, оставались здоровыми и  полными сил. К
тому времени правило  это, правда, не получило еще всеобщего применения, но,
то  ли вследствие бессилия жителей ему  противодействовать, то ли вследствие
их  самопожертвования,  превратилось  уже  из  теории в  практику; подметные
письма  кардинала подорвали  веру  в  его  неоспоримость;  письма напоминали
мужчинам, что  обреченные на смерть дети, женщины  и старики  -  их сыновья,
жены и отцы, что было бы справедливее, если бы все разделяли общее бедствие,
и тогда одинаковое положение приводило бы жителей к единодушным решениям.
     Эти подметные  письма произвели как раз то действие, какого и ожидал их
составитель:  склонили  многих  жителей  вступить в  сепаратные переговоры с
королевской армией.
     Но  в  то  самое время,  когда кардинал уже видел,  что  испытанное  им
средство приносит плоды, и радовался, что пустил его в ход, один  из жителей
Ла-Рошели, который  сумел перейти линию  королевских  войск,  - одному  богу
известно,  как ему удалось  обмануть бдительность  Бассомпьера,  Шомберга  и
герцога  Апгулемского,  за  которыми,  в свою  очередь,  бдительно  надзирал
кардинал, - один из жителей Ла-Рошели, говорим мы, пробрался  в город  прямо
из Портсмута и сообщил, что он видел  там внушительный флот, готовый отплыть
не позже как через неделю.  Больше того: Бекингэм извещал  мэра, что наконец
будет  заключен  великий  союз  против  Франции и во Французское королевство
одновременно вторгнутся  английские,  испанские  и австрийские  войска.  Это
письмо публично читалось на всех площадях города, копии с него были вывешены
на перекрестках  улиц,  и даже те, кто начал  уже  переговоры с  королевской
армией,  прервали  их,  решившись  дождаться  столь  торжественно  обещанной
помощи.
     Это неожиданное обстоятельство возбудило у Ришелье прежнее беспокойство
и невольно заставило его снова обратить взоры по ту сторону моря.
     Между   тем   королевская  армия,  которой   были  чужды   тревоги  его
единственного и настоящего главы, вела веселую жизнь. И съестных припасов, и
денег в лагере было вдоволь; все части соперничали друг с другом в удальство
и  различных забавах. Хватать  шпионов  и  вешать их, устраивать рискованные
экспедиции  на  дамбу  и на  море, затевать самые безрассудные предприятия и
хладнокровно выполнять их -  вот  в чем  армия  проводила  все  время  и что
помогало ей  коротать  дни,  долгие  не  только  для ларошельцев,  терзаемых
голодом  и  мучительным  ожиданием,   но  и  для  кардинала,  столь   упорно
блокировавшего их.
     Кардинал,  вечно разъезжавший верхом, как рядовой кавалерист,  окидывал
задумчивым взглядом эти нестерпимо медленно, как ему казалось, подвигавшиеся
укрепления, возводимые  под его руководством инженерами,  которых он выписал
со  всех  концов Франции. Если  при  его  объездах ему  случалось  встретить
мушкетера  из  полка  де Тревиля, он  иногда подъезжал  к нему,  внимательно
вглядывался и, не признав в нем ни одного из наших четырех друзей, направлял
на что-нибудь другое свой проницательный взгляд.
     Однажды, томясь смертельной скукой, не надеясь  больше на  переговоры с
городом и  все еще не получая известий из Англии, кардинал выехал из  дому в
сопровождении  только Каюзака  и Ла Удиньера, выехал  без всякой цели,  лишь
затем,  чтобы  прокатиться.  Он  ехал  вдоль  песчаного  берега,  предаваясь
необъятным  мечтам   и  созерцая  необъятный   простор  океана.  Неторопливо
поднявшись  на холм, он увидел невдалеке  за изгородью семь человек, которые
лежали  и грелись в  лучах солнца, редко проглядывающего  в  это время года,
причем вокруг  них валялись  пустые бутылки. Четверо из этих людей были наши
мушкетеры,  приготовившиеся  слушать чтение письма,  только что  полученного
одним из них. Это письмо было настолько  важно, что из-за него они  оставили
карты и кости, разложенные на барабане.
     Трое остальных были  заняты тем, что снимали смолу с горлышка огромной,
оплетенной  соломой  бутыли колиурского  вина;  это были слуги наших молодых
людей.
     Кардинал, как мы уже сказали, был в мрачном расположении духа, а  когда
он впадал в него, ничто так не  усиливало его угрюмость, как веселье других.
К  тому  же  у него было  странное предубеждение:  он всегда  воображал, что
причиной веселости других  было как  раз то, что печалило его самого. Сделав
Каюзаку  и  Ла Удиньеру знак остановиться,  кардинал спешился и направился к
подозрительным весельчакам, надеясь, что  благодаря  заглушавшему  его  шаги
песку и укрывавшей  его  изгороди ему  удастся подслушать  несколько слов из
разговора,  казавшегося ему крайне интересным. Очутившись  в десяти шагах от
изгороди,  он узнал выговор гасконца, а так как он еще раньше разглядел, что
это были  мушкетеры,  то больше не  сомневался, что трое  остальных были те,
кого называли неразлучными приятелями, то есть Атос, Портос и Арамис.
     Легко  можно  представить  себе,  насколько его желание  расслышать  их
разговор усилилось от  этого открытия; глаза его приняли странное выражение,
и он кошачьей походкой подкрался  к  изгороди. Но  едва ему удалось  уловить
несколько  неясных  звуков, без  всякого  определенного  смысла,  как  вдруг
громкий,  отрывистый  возглас заставил  его вздрогнуть  и  привлек  внимание
мушкетеров.
     - Офицер! - крикнул Гримо.
     -  Вы,  кажется, заговорили,  негодяй! -  сказал Атос, приподнимаясь на
локте и устремляя на Гримо сверкающий взор.
     Гримо  не прибавил больше ни слова и только протянул указательный палец
по  направлению  к изгороди,  возвещая этим  жестом приход  кардинала  и его
свиты.
     Одним прыжком мушкетеры очутились на ногах и почтительно поклонились.
     Кардинал, по-видимому, был взбешен.
     - Кажется, господа мушкетеры велят караулить себя!  - заметил он.  - Уж
не  подходит ли сухим путем англичане? Или  мушкетеры  считают себя старшими
офицерами?
     -  Ваша светлость... - ответил Атос, так как  среди общего  смятения он
один сохранил то  спокойствие  и  хладнокровие настоящего  вельможи, которое
никогда его не  покидало, -  ваша светлость,  мушкетеры, когда  они не несут
службы или когда их служба окончена, пьют и играют  в кости, и они для своих
слуг - офицеры очень высокого ранга.
     - Слуги! - проворчал кардинал. - Слуги, которым приказано предупреждать
своих господ, когда кто-нибудь проходит мимо, уже не слуги, а часовые.
     - Ваше  высокопреосвященство, однако, сами видите,  что если  бы мы  не
приняли  этой  предосторожности,  то,  чего   доброго,  упустили  бы  случай
засвидетельствовать вам  ваше почтение и принести благодарность за оказанную
милость - за то, что вы соединили нас всех вместе... Д'Артаньян, - продолжал
Атос, - вы сейчас только  говорили о вашем желании найти случай выразить его
светлости вашу признательность: случай представился, воспользуйтесь же им.
     Эго  было  сказано  с  невозмутимым хладнокровием,  отличавшим Атоса  в
минуты опасности, и с крайней вежливостью,  делавшей его в иные минуты более
величественным, чем прирожденные короли.
     Д'Артаньян  подошел  и  пробормотал  несколько  благодарственных  слов,
которые быстро замерли у него на языке под угрюмым взглядом кардинала.
     - Все равно, господа... - заговорил Ришелье, которого  замечание Атоса,
по  видимому, нисколько не отклонило от его первоначального намерения, - все
равно,  господа, я не люблю, чтобы простые  солдаты,  потому только, что они
имеют преимущество  служить в  привилегированной части,  разыгрывали знатных
вельмож: они должны соблюдать такую же дисциплину, как и все. ..далее 

Другое творчество Александра Дюма